Бессловесная

 

Максим отложил мобильный телефон и в глубокой задумчивости закусил нижнюю губу. Странный вечерний звонок - мужчина, представившийся главным врачом психиатрической больницы, долго и невнятно пытался рассказать историю какой-то сумасшедшей, о которой не было известно ни имени, ни возраста. С одной стороны, какое дело Максиму до сумасшедших? Его спокойная и размеренная жизнь никак не предполагала появления буйно помешанных, но с другой стороны... Почему безумная девушка назвала именно его телефонный номер, его имя? Вряд ли это было простым совпадением... Максим подумал и записал в свой деловой ежедневник: «16.00. Психиатрический институт». Эта запись смотрелась очень странно между встречей с коммерческим партнером и походом в театр с любимой девушкой...

 

... – Максим, - протянул он свою широкую ладонь невысокому пожилому мужчине, облаченному в белый халат.

- Борис Львович, главный врач, - ответил мужчина и крепко пожал протянутую руку. – Замечательно, что вы приехали, может быть, хоть вы сможете что-то прояснить.

- А что, собственно, случилось? – поинтересовался Максим.

- Это долгая история, - задумчиво ответил Борис Львович. – Пойдемте, я по дороге попытаюсь рассказать...

Длинный светло-желтый коридор, от одного созерцания которого можно тронуться умом... Гулко звучат в нем быстрые размеренные шаги, непонятным жутковатым эхом гуляет в этом коридоре низкий голос главного врача:

- Этой истории почти два года... Все началось с того, что в травматологическую больницу попадает девушка, которую нашли на трассе. Как предполагали, после автомобильной аварии... Собирать пришлось почти по кусочкам... Жалели ее сильно, думали, действительно, с КамАЗом ненароком повстречалась. А потом... – Борис Львович сделал многозначительную паузу.

- И что потом?.. – спросил Максим, продолжая размеренно шагать по коридору, казалось, не имеющему конца.

- А потом нашли в кармане ее джинсов записку. Стандартную записку самоубийцы вроде: «Прошу в моей смерти никого не винить». И, естественно, после окончания лечения в травматологии, она попадает к нам, в психиатрию. И тут начинаются необъяснимые вещи...

- В смысле? – начинал заинтересовываться Максим. – Что начинает происходить?

- Ничего особенного на первый взгляд... – Борис Львович вспомнил это время и передернул плечами. – Она не говорит. Мы вначале думали, что просто не может, мало ли, речевой аппарат поврежден или еще что... А потом обнаруживается, что она просто не хочет разговаривать – сидит и молчит с презрительным видом: «Мол, о чем с вами говорить?».

- И из-за этого вы ее два года держите в психушке? – искренне удивился Максим.

- Не только... – ответил врач с глубоким вздохом. – Она вначале не только говорить, она и есть отказывалась, и пить. Все руки мы ей искололи физраствором, ни единой венки нетронутой не осталось. И только где-то через пару месяцев поняла, что умереть ей не дадут, и начала есть и пить. Но ровно столько, чтобы держаться на ногах.

- Так, может быть, она совсем и не сумасшедшая? – спросил Максим. – Живут же такие христианские подвижники, молчальники, и никто их в клинику не сдает.

- Если бы... – немного раздраженно возразил Борис Львович. – У нее иногда вспышки агрессии страшнейшие происходят, пришлось ее изолировать от всех остальных пациентов. Вот теперь она у нас здесь...

Максим, увлеченный разговором, не заметил, как кончился коридор, приведя двух собеседников к бордовой металлической двери, удивительно похожей на тюремную.

- Что, неужели она настолько буйная, что нужна такая дверь? – спросил Максим и постучал согнутым пальцем по железной пластине, вслушиваясь в ответный звук. – Толстая...

- Порядки такие, ничего не поделаешь, - ответил врач, возясь с ключом. – Здоровье и безопасность сотрудников и других пациентов превыше всего. Входи!..

Максим, озираясь, зашел в огромное холодное помещение, посекундно опасаясь, что из-за угла на него выпрыгнет буйно помешанная девушка.

- Ты не пугайся, она заперта. Накрепко. Вот здесь, - указал толстым коротким пальцем Борис Львович. – В этом контейнере, если его можно так назвать.

Максим посмотрел туда, куда показывал врач и увидел совершенно прозрачный высокий контейнер, размерами приблизительно три на три метра. Внутри этого большого стеклянного ящика сидела девушка, поджав под себя ноги и опустив голову на грудь. Молодой человек попыталась рассмотреть лицо сумасшедшей, но его закрывали длинные, густые и на удивление гладко причесанные волосы.

- И что? Она вот так и сидит в этом прозрачном ящике? – возмутился Максим. – У всех на виду? Так и нормальному человеку свихнуться можно.

- Это он с этой стороны прозрачным кажется, - пояснил врач. – А изнутри он абсолютно черный, то есть, она не видит и не слышит того, что происходит здесь, - Борис Львович обвел помещение вокруг себя тяжелым взглядом. – А мы ее видим и могли бы слышать, если бы она сказала хоть слово.

- Тоже мне, психиатры, душетерапевты, - вполголоса сказал Максим, отводя рукой непослушные черные волосы с высокого, покрывшегося непонятной испариной лба.. – Заперли девушку в черной коробке только за то, что она не хочет говорить. Слушайте, - произнес он громче, - а если она не говорит, так откуда же у вас мой номер телефона?

- Говорить она не говорит, - ответил врач и с ехидцей заметил. – Она пишет. На третий месяц своего пребывания она жестами затребовала бумагу и ручку, и с той поры пишет дневник. И изредка бросает нам какие-то записки, вроде этих.

Врач достал из кармана смятые кусочки клетчатой бумаги, на которых смутно знакомым почерком были написаны отрывочные слова: «Еще бумаги», «Гантели», «Романы Бальзака» и под конец – «Максим» и номер телефона.

- А дневник? – поинтересовался юноша, наблюдая за сумасшедшей, так и не переменившей позы. – О чем ее дневник?

- Мы пытались забрать эту тетрадку, хотели что-то узнать о ней, но... Тут такая вспышка ярости последовала, что до сих пор страшно вспоминать: санитары, не хилые мужики, летали по комнате, как футбольные мячики. А на следующий день она написала записку: «Не смейте прикасаться к моим вещам!». Вот мы больше и не пытаемся.

- Вы знаете... – медленно и задумчиво сказал Максим. – Мне кажется, что душевнобольной человек вряд ли будет просить романы Бальзака, гантели, ручку с бумагой... А что она, с гантелями занимается?

- Да, - кивнул Борис Львович. – У нее все по внутренним часам: просыпается, умывается, часа полтора занимается спортом, потом еще часа полтора пишет и уж потом завтракает. И так весь день: то спорт, то писанина, то чтение... Она всю нашу библиотеку уже перелопатила, требует еще и еще. Сумасшедшая...

- Странно, - пожал плечами Максим. – На мой взгляд, совершенно нормальный человек... Я бы на ее месте тоже не стал разговаривать с людьми, которые позволяют себе считать нормального человека за душевнобольного.

- Вот, видимо, поэтому вы и находитесь здесь... – констатировал Борис Львович.

И в этот момент девушка, запертая в стеклянной клетке, поднялась, подошла к стеклу, подняла голову и встретилась взглядом с Максимом. Молодого человека пробрала дрожь – с головы до кончиков пальцев:

- Вы говорите, что она ничего не видит, кроме черных стен?

- Да, конечно, новые технологии... – начал говорить врач.

- Так почему же она смотрит на меня, как будто видит? – оборвал его Максим. – Почему?..

Борис Львович не смог найти ответа на этот вопрос и быстро сменил тему разговора:

- Вы узнаёте её?

- Что-то смутное мелькает в голове, какой-то образ, но я никак не могу узнать... Такое впечатление, что я ее знаю и знаю хорошо, только вот... – медленно говорил Максим. - Знал я ее совсем другой...

- Еще бы... – нисколько не удивился главный врач. – Во-первых, ее собрали буквально по косточкам, а во-вторых, она похудела чуть ли не в два раза, пока отказывалась есть...

Максим, не отрываясь, смотрел на тонкую, почти прозрачную фигурку, прижавшуюся к стеклу, и смутное чувство узнавания теребило его душу. Что-то знакомое, что-то прежнее было в этом бледном человекоподобном призраке, но – что?..

- А я могу посмотреть на нее поближе?.. Не через стекло?..

- А вы не боитесь? – парировал Борис Львович. – Я же говорил, насколько она опасна.

- Так я не понял: вы хотите, чтоб я ее узнал или нет? – вспылил Максим. – Я – человек деловой, мне некогда проводить свое время в психиатрической больнице!

- Хорошо, - недовольно ответил врач, поднял трубку местного телефона, бросил в него пару слов и снова повернулся к юноше. – Сейчас бригада санитаров придет... Не знаю, как вы, но я боюсь ее.

Максим недоуменно пожал плечами и стал ждать. Трое крепких санитаров вошли в металлическую дверь, обменялись приветствиями с врачом и, озираясь и явно побаиваясь, вошли в стеклянную клетку. Юноша наблюдал, как узница прозрачных стен безропотно просовывает тонкие руки в рукава смирительной рубашки и позволяет завязать их за спиной крепким узлом.

- Это не лишнее? – спросил он, раздираемый противоречиями.

- Сейчас увидишь... – холодно ответил Борис Львович.

Девушку вывели из клетки – так выводят на свободу дикое животное, зная, что в любой момент оно может сорваться с цепи и наброситься на своих мучителей. Она вышла, тихо и безропотно, слегка припадая на правую ногу, так и не восстановившуюся после катастрофы. Два санитара держали ее под торчащие острые локти, а третий внимательно смотрел за руками, заломленными за спину.

- Нет, кажется, я не узнаю, - неуверенно произнес Максим, всматриваясь в узкое бледное лицо, не выражавшее никаких чувств.

И в этот момент, как в замедленной съемке, юноша увидел, как сумасшедшая напрягается, подобно тетиве лука, готового выпустить разящую стрелу -  подобрались мышцы стройных ног, а напряженные бицепсы натягивали и порывались порвать тонкую ткань бледной рубахи. Потом девушка рванулась изо всех сил – санитары зашатались, но, однако же, устояли, еще более крепко вцепившись в тонкие стебли рук.

- Ты что делаешь, а? – закричал Борис Львович, быстро приближаясь к призрачной ломкой фигурке. – Куда рвешься?!

И в воздухе прозвучала резкая, неожиданная пощечина. Максим сам не помнил, как он в тот момент оказался рядом с главным врачом, практически смял его и отвесил ответную пощечину. А потом обернулся к безумной, безвольно повисшей на руках санитаров девушке... Наклонился к ней, отвел широкой ладонью рыжие волосы с узкого лица, прикоснулся тыльной стороной ладони к багровому следу пощечины и посмотрел в яростно горящие карие глаза с солнечными крапинками – и узнал.

- Рита?.. – еле слышно спросил он.

Она, не размыкая губ, кивнула ему...

 

... – Никогда не бейте женщину! - почти кричал Максим, меряя широкими шагами кабинет Бориса Львовича. – Тем более по лицу! Тем более женщину больную и слабую, как вы уверяете!.. Это что у вас, метод лечения такой?

- Я понял, - утомленно ответил главный врач, выслушивающий эти фразы в течение доброго получаса. – Давайте лучше поговорим о ней... Кто она, откуда, что вас с ней связывает?..

- Можно по порядку? – ядовито спросил Максим и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Я расскажу вам, хотя... Вы этого не достойны, но, может быть, мой рассказ посодействует ее выходу из вашей ... клиники? – молодому человеку хотелось назвать эту камеру пыток настоящим именем, но все же он решил соблюсти приличия.

- Может, и посодействует... – ничего не обещая, произнес главный врач. – Я слушаю...

- Давай поговорим об этом! – яростно бросил Максим излюбленную фразу психологов и, вроде бы успокоившись, продолжил. – Ее зовут Маргарита Меньщикова, Маргарита Юрьевна, если я не ошибаюсь... Три года назад она жила в Твери, и ровно три года назад у нас с ней был довольно короткий роман. Потом мы расстались... – молодой человек сделал долгую паузу. – По моей инициативе. А она очень болезненно переживала этот разрыв... Звонила мне, писала, грозилась перерезать вены или отравиться. А я... Честно говоря, я не думал, что она все-таки решится на это...

- Извините, Максим, - заинтересовано спросил Борис Львович, – почему вы расстались?

- Если бы я мог объяснить, - пожал плечами юноша. – Так случилось... Просто я понял, что не испытываю к ней каких-то чувств, а она... Она, видимо, очень любила меня, - и с горькой усмешкой добавил. – Безумно любила...

- Теперь что-то встает на свои места, - задумчиво сказал главный врач вполголоса. – Скажите, Максим... Вы согласитесь участвовать в эксперименте?

- В каком? – нахмурив брови, спросил юноша.

- Мне кажется, что только вы сможете заставить ее говорить. И тогда не будет смысла держать ее здесь, - ласковым, убеждающим тоном произнес врач.

- Я подумаю... – ответил Максим и достал из кармана надрывно звонящий мобильный телефон. – Алло? Да, Марина, да... Что, театр? Какой театр? Извини, задержался на работе.

- Ты не на работе, - бесстрастно отрезал женский голос. – Ты у другой женщины! – и в трубке зазвучали короткие гудки.

- Что же, ты в чем-то права, Марина... – задумчиво сказал Максим и почему-то сопоставил две пары глаз. Холодные Маринины, так прекрасно гармонирующие с изящными ледяными бриллиантами сережек, которые Максим подарил ей на помолвку. И горящие глаза безумной Маргариты, в обрамлении рыжих, почти огненных волос, в окантовке густых ресниц...

Максим прогнал от себя эти мысли и ответил Борису Львовичу:

- Ну что же, я согласен...

- Тогда до завтра? – спросил главный врач, пожимая руку Максиму. – На том же месте, в то же время вас устроит?

- Вполне, - ответил Максим, снова фиксируя в голове фразу «16.00. Психиатрический институт».

 

... – Максим! Что это значит? – спросила длинноногая Марина, кутаясь в короткий голубой халатик, и протянула своему жениху ежедневник, в котором было черным по белому записано «Психиатрический институт».

- Это значит то, что значит, - ответил Максим, не отрываясь от компьютера. Не было нужды смотреть, ведь он и так прекрасно знал, что Марина спросит именно об этом.

- Что ты делаешь в психиатрическом институте? – надрывным тоном, требующим ответа.

- А что ты делаешь в моем ежедневнике? – спокойно-равнодушным голосом ответил Максим.

- Я только хотела....

- Мне неважно, что ты хотела. Оставь меня, - попросил Максим, продолжая барабанить пальцами по клавиатуре.

Марина сверкнула холодными глазами, бросила ежедневник на пол и, резко развернувшись, убежала в другую комнату. Пару минут Максим слышал какой-то шорох и грохот, затем из комнаты выбежала уже одетая Марина с сумкой, из которой небрежно торчали рукава дорогих кофточек.

- Я оставлю тебя одного! Навсегда!.. – ядовитым криком.

Максим молча пожал плечами – казалось, за прошедшие полторы недели он научился у Маргариты этому много говорящему безмолвию.

- Оставайся один! Псих!..

Молчание и еще раз молчание было ей ответом. И тогда Марина быстрым движением выдернула из ушей бриллиантовые серьги и бросила их на лакированную поверхность стола.

- Можешь забрать!

- Можешь сама забрать, - спокойно ответил Максим и вдруг добавил совершенно неожиданные слова. – Они гармонируют с твоими ледяными глазами...

Потом Максим услышал два звука: вначале звук пощечины, а затем звук хлопнувшей входной двери. Долго он еще сидел за равнодушно мерцавшим компьютером, одной рукой дотрагиваясь до горящей щеки, а другой комкая ни в чем не повинную серьгу. И, наконец, мягкое золото поддалось – крохотный бриллиант покатился по столу, а в ладони Максима осталась исковерканная желтая завитушка, совершенно не похожая на благородный металл

- Вот и вся любовь... – отчего-то равнодушно сказал Максим и сам удивился тому, что не испытал ровным счетом ни единого укола совести.

 

... – Здравствуй, Солнце! – поприветствовал он Маргариту, без боязни входя в черную клетку.

Она безмолвно кивнула ему на это теплое приветствие и слегка улыбнулась – кончиками губ и глазами. Максиму нравились такие моменты, когда в ее темных глазах играли янтарно-желтые, солнечные крапинки.

- Как твои дела?

Она смешно пожала плечами, и Максим, уже научившийся разбирать ее жесты, понял: «Да все так же».

- Никто тебя не обижал, моя хорошая?

Отрицательный кивок. Максим улыбнулась, ведь он знал, что Маргарита просто так не даст себя обидеть. Присел рядом на широкую доску, заменявшую кровать, погладил узкую холодную ладошку и сказал:

- Я тебе кое-что принес. Ты такие любишь, я помню... – протянул на открытой ладони крупное зеленое яблоко.

Она кивнула – со смешанным чувством грусти и радости. Максим знал, что она действительно любит такие фрукты, но боялся, что она вспомнит солнечное утро в московской гостинице, такие же упругие импортные яблоки, смущенные улыбки и еще почти детский голос, звенящий, как маленький горный ручеек.

Рита помнила: он прочитал это в глазах, подернувшихся мечтательной поволокой. Потом она встряхнула головой, прогнала от себя навязчивые отголоски былого, потом откусила кусочек зеленого яблока, улыбнулась, наклонив голову к плечу, и протянула фрукт Максиму:

- «И я снова предлагаю тебе спелое, упругое яблоко соблазна...» - процитировал он строки ее рассказа трехлетней давности.

Она кивнула, и грустная улыбка тронула ее бледные губы. Максим взял яблоко из узкой, почти невесомой ладошки, откусил и вернул обратно.

- Вкусно... – сказал он, дождался ответного кивка и улыбнулся. Она ответила ему такой же смущенной и грустной улыбкой.

 

... Уже три недели он входил в эту черную камеру, и санитары завороженно смотрели на него, как на дрессировщика, безбоязненно входящего в клетку к дикому животному. А он... Он совершенно не боялся и даже ждал этих моментов: приходил, здоровался с Борисом Львовичем, цеплял на себя невидимый микрофончик (а вдруг она скажет хоть слово!) и – открывал дверь, прозрачную с одной стороны, черную с другой, и говорил:

- Здравствуй, Солнышко...

И ждал, пока она улыбнется ему – робкой улыбкой маленького ребенка, пока протянет ему узкую ладошку, пока кивнет рыжей головой. Ждал и, как он потом с трудом осознал, готов был отдать за эти моменты многое...

 

... – Максим Николаевич, вы должны меня понять! – напряженно говорил Борис Львович. – Подходит к концу шестой месяц вашего общения, а она так и не сказала ни слова!..

- Я и не просил ее об этом, - спокойно ответил Максим, за эти полгода сам ставший малоразговорчивым, научившийся понимать язык жестов и находивший в нем неизъяснимую прелесть.

- Так попросите! – настойчиво.

- А есть ли в этом смысл? – спросил молодой человек то ли врача, то ли сам себя. – Она и так полностью нормальна, только выпустите ее из этой клетки...

- Пока она не начнет говорить, об этом не может быть и речи! – отрезал врач. Назвать его психологом, исцелителем душ, уже не поворачивался язык...

 

... – Здравствуй, родная! – сказал через улыбку Максим.

«Здравствуй!» - ответили ее веселые глаза с солнечными крапинками. За эти полгода Максиму удалось добиться многого: Маргарита часто улыбалась, на ее щеки вернулся нежно-розовый цвет, свойственный коже здорового человека, и уже часто приоткрывались вишневые губы, беззвучно проговаривающие какие-то слова.

- Как ты, милая?..

«Хорошо! – прочитал он по губам. – Я ждала тебя...»

- Вот он я... Как ты думаешь, куда я от тебя денусь?

Короткое нервное пожатие плечами: «Кто же тебя знает? Прошлый раз ты ушел, ничего не объяснив, и я уже не могу доверять тебе». Сколько слов, вложенных в один еле заметный жест...

- Я не уйду, Рит...

«Я верю, - ответили глаза. – Мне больше ничего не остается».

Он вручил ей дежурное яблоко, она в ответ стандартно улыбнулась ему. Потом подошла к столу, взяла лист клетчатой бумаги и протянула Максиму.

- Что это, Солнце? – растерянно спросил Максим.

На тетрадном листе синей шариковой ручкой – нарисована вся жизнь. Разделенные руки двух возлюбленных. Дальний свет грузовой фуры, несущейся по трассе. Ломкая фигурка, смятая тоннами металла. Прутья клетки. Переломанные крылья.

Рита взяла такой же клетчатый листок, ручку, и побежали быстрые синие буковки: «Это то, что было со мной до тебя...». А потом протянула еще один рисунок – солнечные блики, смеющиеся глаза, налитое зеленое яблоко, улыбка. И снова короткие строчки: «А это то, что происходит со мной, когда ты рядом...».

- Спасибо, Рит...

«Ведь ты теперь не уйдешь? Ты останешься со мной?» - быстрой синей вязью.

- Да...

«Навсегда?..»

Максим опустил глаза: он не знал, что ответить... Остаться навсегда с той, которую он не любит, а просто испытывает теплые человеческие чувства? Принести себя в жертву чужому горю? Или... Принести в жертву ее, тоненький, еле живой стебелек, держащийся только на мысли о том, что он рядом?..

- Рита, я пока еще не знаю... Давай не будем спешить...

И крик, неожиданный крик, полный боли, полный горечи, которая таится в тускнеющих глазах подбитой птицы или умирающего, казалось бы, еще слепого, котенка:

- Тогда не доставайся никому!

 

... Ее крик заставил Бориса Львовича сдернуть наушники и впиться глазами в монитор, на котором происходящие сцены напоминали фильм ужасов: до нынешнего для бессловесная Маргарита металась по черной комнате, кричала и плакала, а затем бросилась к Максиму и вцепилась в его ничем не прикрытую шею своими острыми зубами. Борис Львович видел фонтан брызнувшей артериальной крови и леденеющие глаза Максима, в которых явно читалась непонятная улыбка, а его губы тихо повторяли: «Свободен...».

Главный врач, на минуту окаменевший от ужаса, быстро нажал тревожную кнопку и сам бросился по длинному коридору к железной двери, за которой стоял контейнер. Задыхаясь, прибежал и еще успел вживую увидеть, как сползает с широкой скамьи агонизирующее тело Максима и как нещадно санитары бьют резиновыми дубинками тонкий белый стебелек, бесцельно мечущийся среди черных стен и кричащий от невысказываемой  боли...

Затем Борис Львович услышал хруст ломаемых костей, не выдержал, сам бросился под удары и принял на руки окровавленное невесомое тело. Маргарита посмотрела на него чернеющими глазами и еле слышно спросила:

- За что вы со мной так?..

Из губ стекла струйка черной крови, и рыжая голова безвольно откинулась назад...

 

... – Доброе утро, Солнышко... – услышала она голос Максима, немного шипящий и искаженный. – Как твои дела?

Маргарита открыла глаза и увидела Максима, сидящего у ее кровати. Вся его шея была перебинтована, и сквозь белые бинты еще проступали капельки багровой крови.

- Хорошо... – неожиданно для себя ответила она и попыталась подняться с больничной койки. Загипсованное тело не дало ей пошевелиться – двинулась лишь рыжая голова со слипшимися волосами. – Что со мной, Макс? Я... Ничего не помню...

- Ну и хорошо... – успокоил он ее. – И не надо помнить... Это все в прошлом... Теперь у нас все будет хорошо, милая...

- Правда? – спросил и голос, и глаза.

- Правда, маленькая... Теперь я не оставлю тебя никогда...

- И пойдешь всюду вслед за мной? – какие-то высокие, книжные, неуместные слова.

- Пойду, Солнышко...

- Тогда я буду ждать тебя, Максим... Там... – и подняла карие глаза куда-то в небо. – Поцелуй меня...

Он приподнял ее голову, поддержал ее широкой ладонью и впервые за три года коснулся этих терпких сухих губ. Почувствовал легкий ответ и что-то нереальное, перетекающее из нее в него – то ли сумасшествие, то ли жизнь...

А когда опустил ее голову на подушку, то увидел остановившиеся глаза с навсегда застывшими с них янтарными крапинками. Смотрел, не веря и не понимая, еще раз коснулся недвижных губ и...

Завыл, как брошенная собака, бросаясь на белый больничный пол, и катался по нему в истерике до той поры, пока вошедшие санитары не связали ему руки за спиной и не закрыли ее неподвижные глаза...

 

... Вокруг только черные стены. Комнатка три на три. Бесконечная темнота и тишина, которую Максим пытался разрушить шумом своих шагов. Третьи сутки – по периметру, пытаясь разогнать тоску, пытаясь уйти от себя, просто пытаясь уйти – за ней.

На столе остывала безвкусная, почти тюремная похлебка и черствел маленький кусочек хлеба. Бледные руки с исколотыми венами. И – ни слова в ответ.

Ни слова... Ни санитарам, ни Борису Львовичу, ни неожиданно пришедшей навестить его Марине. Только безумные глаза – куда-то в потолок, в небо...

Ни слова, ни звука – только черные стены, на которые можно с воем бросаться по ночам, зная, что разбить их невозможно...

 

Он был заперт – в ее черной клетке, из которой нет выхода. И он молчал так же, как и она, лишь беззвучно плакал по ночам...

Только в отличие от Маргариты, ждать Максиму было уже некого...

(с) Инга Ильина, 2005