Взгляд с последнего
этажа (Teddy-bear)
Я руфер.
Этому слову нет синонима в русском языке.
Крышер? Крышелаз? Звучит, согласитесь, как-то не очень. А словечко
«верхолаз» не в полной мере раскрывает личность человека, любящего забираться на
крыши. Говоря иначе, руфер – это полная противоположность диггера. Честно признаться, мне никогда не были близки мрачные подземелья с
капающей с потолка водой, собирающейся на полу в лужи неприглядного вида и
обладающие не менее отталкивающим запахом. Мне никогда не нравилось и протискиваться по каким-то влажным ответвлениям
канализационной системы города, освещая крохотное пространство впереди себя
скупым светом налобного фонарика. Если уж пробираться куда-то – так через
узенькое слуховое окошко на крышу: побыть от силы минуту в жуткой тесноте и
через эту самую долгую минуту обрести шаткую опору под ногами. Скользить по
мокрой отвесной оцинковке или осторожно огибать проржавевшие пятна, ежеминутно
балансировать, рискуя сорваться с высоты восемнадцатого этажа, - это мое.
Добраться до мало-мальски горизонтальной поверхности или сесть на краю крыши,
надвинуть на глаза шляпу, достать губную гармошку и играть какой-нибудь
удивительно одинокий дождливый блюз. И где-то далеко внизу
спешат по своим делам до смешного маленькие люди, никогда не удосуживающиеся
поднять голову вверх. А рядом с тобой, вокруг тебя, в тебе – огромное
небо с набухшими тучами, или с кудрявыми облаками, или с нереально огромными
звездами.
Самый прекрасный способ наслаждаться жизнью.
Самый прекрасный способ свести счеты с ней
же.
Честно признаться, если мне бывает очень
хорошо или чертовски плохо – я делаю одно и то же. Покупаю в ближайшем магазине
пару бутылок портвейна, несколько пачек сигарет и забираюсь на любую кстати подвернувшуюся крышу. А дальше, после принятия
принесенного спиртного внутрь, я уже делаю выбор: либо аккуратно, напрасно не
рискуя собой, спускаюсь вниз, либо подхожу к краю крыши, откуда остается
сделать последний маленький шаг. Такие моменты бывали в моей жизни. И бывали,
как у любого сравнительно молодого человека, отнюдь не раз и не два. Однажды
меня, как беспомощного щенка, успел схватить за шиворот неизвестно как
оказавшийся на крыше парень. Тогда благодарности от меня он не дождался: в
пьяном истеричном бреду я поливал его таким отборным матом, что не удивился бы,
если парень снова схватил меня за воротник и выкинул с шестнадцатого этажа. А
где-то спустя неделю я очень отчетливо понял, каким ничтожным был повод, из-за
которого я собирался стать разноцветной лепешкой на асфальте. Но поблагодарить
своего спасителя мне, конечно, уже не пришлось: в пятимиллионном городе снова
встретить почти незнакомого человека – нонсенс, господа. Жуткий нонсенс.
Но не этот парень врезался мне в память. И не
друзья, которые хватали за руки и, смеясь, уводили допивать початую бутылку
вина. А маленький мальчик, в существовании которого я до сих пор, признаться,
не уверен.
Тогда я был пьян. Чертовски
пьян. Омерзительно пьян. Более того, изумительно пьян.
Зеленая трубочка у ГИБДДшника без сомнения показала бы, что я уже давно умер. И
даже сам Веничка по-хорошему позавидовал бы плескающейся в моем желудке
взрывоопасной смеси из портвейна, водки, виски, пива и снова портвейна.
Возможно, было что-то еще – не помню. Помнил я только ее лицо: заледеневшие
глаза, равнодушно смотрящие мимо меня, и губы, по слогам отчеканивающие: «Я не
люблю тебя. Уходи». Как я забирался на крышу в своем плаще до пят, надвинутой
на брови шляпе и ботинках со скользящими подошвами, моя память тоже услужливо
не сохранила. Минут пять я постоял на самом верху, поливаемый мелким, но резким
дождем, выкурил две сигареты, прикурив вторую от первой, сильно нетрезвым
взглядом окинул прилегающие окрестности. И очень отчетливо понял, что это не
тот мир, в котором бы мне хотелось жить. Тогда, совершенно не страхуясь и
совершенно не жалея ни о чем, я довольно резво заскользил по скату крыши вниз.
И, сам того совершенно не желая, зачем-то задержался на самом краю. Вытащил из
кармана пачку сигарет, затянулся, втягивая едкий дым в самое нутро,
и посмотрел вниз. Самый обыкновенный двор-колодец. Самые обыкновенные поблекшие
желтые стены. Самый обычный асфальт. Короче говоря, самая обыкновенная смерть
для самого обыкновенного человека. Один из почти пяти миллионов – какая
ничтожность, господа... Какая малость, Господи.
Мой взгляд медленно поднимался по восходящей
траектории: от асфальта по стенам, вот еще чуть-чуть – и увижу противоположный
скат крыши, до которого, кажется, можно дотянуться рукой. Еще чуть-чуть – и
докурю сигарету. И вниз. Страшно, когда срываешься случайно. Когда твердо
решено – уже не страшно.
Я случайно встретился блуждающим взглядом с
двумя огромными глазами, прицельно смотрящими на меня с последнего этажа
напротив. Маленький мальчик, видимо, стоявший на табурете, просто-напросто
прилип к стеклу. В тонкой и бледной ручонке он сжимал
коричневую лапу плюшевого медведя. Не какого-то непонятного зверя советского
производства, одновременно похожего на медведя, чебурашку и небритого
алкоголика дядю Васю, а абсолютно нормального плюшевого мишку. Что называется,
вылитого teddy-bear, которого рисуют в учебниках по английскому для младших классов. Медведь смотрел прямо на меня. Мальчик тоже
не отрывал своих огромных вишневых до черноты глаз и, все ближе и ближе
прижимаясь к стеклу, что-то безотрывно шептал. Безотрывно и так настойчиво, как
будто я мог его услышать. Мне показалось, что это был повторяющийся без конца
вопрос: «Дяденька, а что ты делаешь?». И еще мне
показалось, что голос у мальчика должен быть очень высоким и звенящим, как
настоящий тонкостенный хрусталь. Уж очень бы подходил такой голосок к его
бледному узкому личику, к его по-детски пухлым, но по-старчески бескровным
губам. И сам мальчик был каким-то почти прозрачным, невесомым, напоминающим
растянувшуюся на ветру тополиную пушинку в начале лета. Казалось, как будто он
сам слегка не от этого мира, и в нашей реальности его удерживает только крепкая
коричневая лапа плюшевого медведя. Черт возьми, медведь держал его, а он держал
меня. Я практически чувствовал эту ничем не объяснимую связь и никак не мог ее
разорвать. «Дяденька, а что ты делаешь?» - в который
раз беззвучно спросили меня бледные губы. И я понял, что не смогу спрыгнуть с
крыши сейчас, именно в этот момент, когда на меня смотрят четыре глаза –
мальчика и его медведя.
Я беззвучно чертыхнулся, как будто ребенок
мог услышать меня из-за двойной, наглухо закрытой рамы, щелчком отправил вниз
окурок, развернулся и не спеша отправился домой.
Спать.
Я искал этот двор на следующий день – и не
мог найти. Я искал его спустя неделю, спустя две – и никак не мог в него
попасть. И не могла помочь мне карта города, и собственное врожденное ощущение
направлений намертво отказывалось работать. Я
стремился попасть в это место, а попадал в какой-то заколдованный круг, из
которого было невозможно выбраться.
... Потом я находил этот двор-колодец, эту
крышу, это самое окно на последнем этаже. Находил не раз – но только тогда,
когда не искал. Только тогда, когда был поразительно пьян. Только тогда, когда
хотел сделать последний маленький шажок. И всегда не мог.
Не потому, что каждый раз видел мальчика,
нет...
Мальчика я больше вообще никогда не видел, а
вот одинокий teddy-bear на подоконнике год от года все больше покрывался пылью.
© Инга
Мацина, 2007