Время лечит?..

 

И не хочу я знать, что время лечит,

Что всё проходит вместе с ним.

 

Я распят на обжигающе-холодном хирургическом столе. Ошеломляюще горько пахнет лекарствами и удивительно сладко – умирающей человеческой плотью. Свет ламп неумолимо бьет в глаза и превращается в три пылающих безумных солнца, от которых не убежать и не скрыться, - веки упорно отказываются закрываться, желая видеть всё до самого конца. Горький воздух неравномерно втекает в мои ноздри, наполовину заполненные спекшейся кровью, и со свистом вырывается через обнаженные легкие, кусочек которых я могу видеть сам в разверстой грудной клетке.

Мне по очевидной логике вещей полагалось умереть уже минут пятнадцать назад, но я почему-то всё агонизирую, и кажется, что конца этому умиранию не будет никогда. Только горький воздух, пропитанный болью, только холодный ослепляющий свет, с которым происходят непонятные мне метаморфозы: я отрешенно смотрю немигающим взглядом на эти недвижные лампы, и они чудесным образом превращаются в твои теплые живые глаза.

Твои вишневые глаза... Я помню, как нежно и доверчиво смотрели они на меня, когда мы с тобой только начинали свой путь: среди буйствующих тропических лесов, среди поющих басом водопадов, по берегу ласкового зеленого моря. Я помню, как теплели они ласковыми вечерами у пляшущего костра... И мне уже никогда не забыть, как заледенел твой взгляд, когда пришлось пробираться через каменистые снежные пустыни: с каждым днем все меньше и меньше жизни в твоих глазах, только холодная обреченность, только растущая решимость и ненависть...

И в тот самый день, когда я ясно увидел конец этой заледеневшей пустыни, - в тот самый день всё было кончено. Ты шла впереди, закрыв лицо от безумствующего ветра, шла размеренными шагами, быстро и неумолимо; я изо всех сил старался спешить за тобой – ведь я видел близкий конец этот белой ледяной равнины!.. И только потом я понял, что ты его не видела... Я понял, что ты шла в этом белом безмолвии без конца и начала, не видя горизонта, не видя границы льда, - но понял это потом, сейчас, будучи распятым на операционном столе.

На ресницах оседали колкие снежинки, а открытая кожа превращалась в тонкую и ломкую бумагу, но я шел за тобой, крепко держась за твою ладонь в огромной меховой перчатке. А потом почувствовал, что ты остановилась, развернулась лицом ко мне, - тогда я поднял глаза и увидел твой холодный взгляд: две крупные перезрелые вишни, тронутые суровым морозом. И этот взгляд сказал мне больше, чем слова, которых все равно было не различить в жутком свисте полярного ветра:

- Прости... Я больше не могу идти с тобою рядом... Мы не  дойдем вместе...

Вот что прочитал я в этих ставших мертвыми глазах. И после этого молниеносным движением ты извлекла из рукава блестящий стальной кинжал, снежным гепардом бросилась ко мне и один за другим принялась наносить мне удары прямо в сердце. Моя кровь оказалась удивительно красной, и я уже отсутствующим взглядом отрешенно рассматривал алые пятна на равнодушно-белом снегу, на твоей светлой куртке, на ясной стали кинжала... Растерзанное сердце упорно продолжало биться, и тогда ты приложила свои холодные ладони к этому пульсирующему комочку плоти, забирая его тепло и силу. Я почувствовал, что умираю, но не смог произнести ни одного слова, лишь смотрел, смотрел, смотрел немым взглядом в твои мертвые ледяные глаза. А потом ты отняла ладони от моего сердца, и в глубину порезов моментально хлынул ледяной воздух. Перед глазами все поплыло, но я еще успел разглядеть, как, не сгибая спину, не оборачиваясь, уходишь ты – девушка с окровавленными ладонями, уходишь в белую ледяную пустоту, конца которой тебе не суждено увидеть...

И я умер... По крайней мере, я так думал, но теперь лежу на белом столе, внюхиваюсь в запах боли и лекарств и смотрю немигающими глазами на холодные лампы, отчего-то напоминающие твои глаза. Я не помню, как оказался здесь и почему так немилосердно разворочана моя грудная клетка; я не знаю, отчего я не чувствую боли и почему до сих пор жив. Но разорванное острой сталью сердце продолжает биться, обнаженные легкие продолжают перекачивать горький воздух, - я жив...

Надо мной склоняется удивительное лицо, черты которого я никак не могу различить: оно одновременно и женское, и мужское; цвет глаз постоянно меняется – с янтарно-карего в изумрудно-зеленый, затем зелень перетекает в глубокую морскую синь, а потом становится серым туманом. Вначале лицо покрыто глубокими морщинами, тотчас же трещинки кожи незаметно разглаживаются, и надо мной склоняется розовый ребенок, у которого через секунду вырастает рыжая борода; затем лицо сурового викинга моментально трансформируется, и я уже различаю над собой невысокую черноволосую женщину с полупрозрачной кожей... За минуту перед моими немигающими глазами протекает не одна сотня метаморфоз, и я невероятным усилием все-таки заставляю веки опуститься, чтобы окончательно не сойти с ума. Теперь я ничего не вижу, но зато слышу голос, в котором сплетаются голоса всех моих знакомых и незнакомых, шелест песка и плеск моря о прибрежные камни, крик чаек и треск сухих поленьев в костре:

- Я буду лечить тебя, а ты... Будешь жить...

Я не возражаю; через секунду огромные сильные руки еще шире раздвигают мои ребра, и я чувствую одновременно ледяное и обжигающее шевеление тонких пальцев у самого сердца. Странные руки – обладающие титанической силой и ласковой нежностью; странные пальцы – нежные, как у ребенка, и опытные, как у старой женщины, - смело берут мое трепещущее сердце и по капельке вливают в него что-то успокаивающее и будоражащее одновременно. Потом я чувствую, как тонкая игла стягивает разорванную плоть сердца, накладывая один за одним ровные стежки. Я удивлен: в тонкую, как мысль, иглу вдета суровая нитка, и эта нить крест-накрест штопает мои ужасные раны, а я не чувствую боли. И, будто отвечая на незаданный вопрос, сумасшедший всеобъемлющий голос отвечает мне:

- Боль будет потом. И боль будет сильной...

Но сейчас боли нет: только шок, порожденный твоим предательством, совершенным в полушаге до заветной цели, только тупое разочарование, только пульсирующее безразличие...

Закончив зашивать рваные раны, сильные руки закрывают мою грудную клетку, и я чувствую, как по телу наконец-то начинает ползти первое робкое тепло, вместе с которым начинает накатывать боль. Я терпеливо жду, когда же мой странный лекарь начнет зашивать кожу на изувеченной груди, но ощущаю только прикосновение плотной марлевой повязки, которую накрепко приклеивают пластырем. Я хочу задать вопрос: «Как же я теперь?», но мой врач, предупреждая вопрос, отвечает:

- Твои самые страшные раны закрыты. Остальное ты должен сделать сам...

И я проваливаюсь в тяжелый, почти наркотический сон.

 

***

 

Я снова очнулся в белой ледяной пустыне.

Боль проснулась прежде меня и разрывала тело на части. Я застонал, не открывая глаз, зная, что ни единая душа не услышит моего слабого стона в завываниях ветра. Потом я заплакал, громко, как не плачут мужчины, в полный голос, но снова никто не слышал меня: вокруг лишь сновали безразличные прозрачные тени, то огибая мое распятое тело, то проходя прямо по едва прикрытой кровенящейся ране. Я звал – звал тебя, звал своего странного лекаря, чтобы попросить укол обезболивающего, звал Смерть, - но ни единая душа не откликнулась на мой призыв.

Тогда я крепко стиснул зубы и пополз вперед, душа в себе безумную боль. Я полз по скользкой поверхности, неуклонно стремящейся вверх, я полз под каблуками у быстро снующих безразличных теней, которым до меня не было никакого дела. Я полз, оставляя за собой бордовый кровяной след, но вьюга тотчас же заметала его колкими кристалликами снега. Леденящий холод безмолвия и безразличия порой на секунду уводил меня в мимолетный сон, в котором боль отступала, но я снова просыпался, снова душил боль и, кусая губы до крови, продолжал ползти вперед. Ведь я знал, что где-то здесь, где-то совсем рядом находится граница льда, за которой меня ждет утешение и забвение.

Я почти дополз до самого конца, уже уцепился закоченевшими пальцами за острый ледяной край и попытался подтянуться. Но в этот самый момент увидел среди белого безмолвия твои огромные вишневые глаза, увидел ясную сталь кинжала в твоей руке, - и разжал пальцы. Тот путь, который я проделывал все последнее время, оказался пройденным зря; я снова лежал внизу, в теплой луже собственной крови, душимый нестерпимой болью, - и слышал твой смех, бесконечным эхом отражавшийся в ледяных горах.

Сколько еще раз я пытался подняться наверх?.. Я потерял счет этим бесконечным попыткам, и раз за разом повторялось одно и то же: твои глаза, твой безумный смех, молния кинжала в руке, начинающая кровенить рана и – вспышка боли. И снова – за секунду – вниз, и снова – тысячелетия по пути вверх. Но я знал, что я выберусь, просто чувствовал, что не имею права погибать здесь, в этой ледяной бездне безразличия...

И снова – острый ледяной край под моими пальцами, и снова твой взгляд надо мной... И тогда я крепко закрыл глаза, прошептав про себя: «Оставь меня!», и подтянулся наверх, не обращая ни на что вокруг, кроме своей цели... В лицо ударил теплый ветер, и боль начала куда-то отступать. Я открыл глаза и увидел, как марлевая повязка на груди начинает быстро врастать в кожу, становясь с ней единым целым. Я понял, что дошел, что преодолел себя, что победил свою нелепую Любовь... И снова провалился в тяжелый сон, вдыхая ароматы весенних трав и где-то краем сознания слушая песни веселых птиц.

И совсем не почувствовал, как из моей груди выбралась одетая во все черное колкая огромная Боль, похожая на многоногого паука. Выбралась и, покачиваясь на тонких ножках, поползла обратно, к краю ледяной стены – искать себе новую жертву. И, конечно же, я совсем не почувствовал, что рядом со мной сидела девушка в светло-зеленом платье и гладила меня по начинавшим оттаивать волосам, забирая тяжелые воспоминания и вмерзшее в ткань мозга отчаяние. Откуда же тогда я знаю ее легкое и призрачное имя?..

Имя ей – Забвение...

 

 

***

 

С того времени, казалось, прошло сотни лет, и воспоминания о белом столе, о воздухе, пахнущем горькими лекарствами, канули в Никуда.

Моей женой стала прекрасная ласковая девушка с удивительно нежными пальцами, и очень и очень часто мне казалось, что она крепко держит ими мое продолжающее изредка побаливать и бесноваться сердце. Возвращаясь домой, я находил забвение и успокоение, и тихо и размеренно дышала моя грудь с почти невидимым розовым шрамом ровно посередине...

До той поры, как я услышал в телефонной трубке твой плачущий голос, умоляющий о встрече. И взбунтовалось сердце, и показалось мне, что зашевелились края давно зажившего шрама...

Мы сидели в крохотном кафе, и я, не отрываясь, смотрел в твои вишневые глаза, напоенные невыносимой болью. Твое лицо, украшенное темными цветами синяков, казалось, просило снисхождения и прощения, а я слушал и впитывал твои слова о пьющем муже, о постоянных побоях, о нестерпимой боли и отчаянии. Я слушал – и видел тебя, одинокую и беззащитную, ползущую по снежной пустыне, волочащую непослушное тепло среди ледяных холмов. Я видел, как равнодушно ступают каблуки безразличных теней по твоей умирающей плоти, и видел отчаяние в твоих огромных глазах...

И тогда закачались и исчезли стены уютного кафе, и я прыгнул туда, в снежное безмолвие, на границу льда и – протянул тебе теплую и живую руку. Поскольку знал, что одной тебе не хватит сил выбраться. Обхватил горячими пальцами сочувствия твое тонкое ледяное запястье и втащил наверх, под покров теплого весеннего леса...

Потом слушал твое сонное дыхание и видел, как копошится внутри твоей груди Боль, - и тогда я принял решение, возможно, самое главное в своей жизни... Я уложил тебя, спящую, на огромную зеленую поляну и своими непослушными пальцами открыл твою грудную клетку. Но волновали меня сейчас не твои упругие груди с маленькой темной родинкой, а кричащая внутри Боль, предчувствующая свою скорый конец.  Она почти не сопротивлялась мне, когда я брезгливо вынул ее черный комок из твоего сердца. Я отбросил Боль почти на самый конец поляны, и черный призрак, постоянно оборачиваясь, поковылял обратно, к ледяной стене, чтобы снова кануть вниз...

Но мне не было до нее никакого дела: я ласково взял твое сердце в ладони и дал мысленный посыл. Почти сразу же я увидел, как рваные края раны начинают стягиваться, оставляя только ничего не чувствующий розовый след; почти сразу же я увидел слабую улыбку, вернувшуюся на твои теплеющие губы. Я улыбнулся сам и аккуратно вернул твои хрупкие ребра на положенное им место, на секунду коснулся губами крохотной задорной родинки на левой груди и наложил широкую марлевую повязку. Я знал, что у тебя все будет хорошо...

Когда ты очнулась и посмотрела на меня своими огромными потеплевшими глазами, то задала свой первый и единственный вопрос:

- Зачем ты сделал это?.. Почему ты помог мне?.. Ведь я когда-то предала тебя, ведь это я бросила тебя в то ледяное безмолвие...

Я молчал долго, по-моему, непростительно долго, расстегивая пуговицы на своей рубашке. И ты долгим немигающим взглядом смотрела: как раскрываются края моей старой раны, как отслаивается вросшая в кожу марлевая повязка и как с ужасающим треском лопаются суровые нитки в моем сердце...

Потом глухо ответил тебе то, что только что понял сам:

- Потому, что Время не лечит...

И бесконечно долго сидели мы с тобой на вечно весенней поляне, крепко прижавшись друг другу обнаженными окровавленными сердцами, стучащими в одном безумном ритме...

 

(с) Инга Ильина, 2004